Складной мольберт, беличьи кисти, масляные краски. Родольфус Лестрейндж пишет портрет своей молодой жены: локоны - густой бистр, губы - разбавленный ализарин, изумрудный шёлк простыней - зелёная веронеза.
По правде говоря, Родольфусу никогда не удавались ни портреты, ни пейзажи, ни анималистика. Деревья, написанные им, тут же осыпались, птицы мгновенно замолкали, а люди, изображённые технически идеально, всё равно казались какими-то неживыми. И дело вовсе не в том, что картины не желали оживать в плане движения, нет. Всё двигалось, всё менялось, всё звучало. Но при этом всё в них было слишком инфернальным, слишком неестественным, будто бы убитым кем-то и снова оживлённым. Родольфус давно уже завязал с рисованием чего-либо живого, оставив в память о своих неудачах лишь небольшую галерею на верхнем этаже своего дома. Там, пылясь, уже несколько лет и висят написанные рукой неудачливого мастера Лестрейнджа голые леса, животные с бессмысленными взглядами и мертвецкие копии ныне здравствующих господ. Но вот Беллатрикс стала для него исключением из правил. Ей всегда странным образом шла чудовищная мертвенность его стиля, холодность и нелюдимость изображаемых рыжеволосым художником черт. Да-да, несмотря на все присущие ему странности, именно "художником".
Ведь Родольфус Лестрейндж - натюрмортист.
Он в который раз пишет портрет своей жены, изображая то, что принадлежит ему - её тело. Тело, отдельное от души, отдельное от сердца, которое она уже давно отдала тому, кому оно толком и не нужно. Безрассудная, неповторимая в своём безумии женщина.
- Мне надоело, мастер, - язвительно, насмешливо, с ледяным ядом в низком голосе. - Вас уже с нетерпением ждут в пыточной, - срываясь на издевательскую сладость, с блеском злого смеха в глазах.
Бесчеловечная, совсем бесчеловечная женщина.
Рыжеволосый натюрмортист покорно сворачивает полотно, так и не успев прорисовать холодные глаза жены. Да и зачем снова изображать то, что не красит человека? Впрочем, Белла права - Родольфуса ждёт работа. Мольберт складывается, склянки с краской закупориваются - их ждёт пыльная галерея верхнего этажа и тяжёлые невидящие взгляды десятков безжизненных господ.
Лестрейндж распахивает дверь в залитую приторно-жизнерадостным светом галерею - люди с портретов отрешённо смотрят в пространство, не замечая его появления. Лишь несколько пустых взглядов фокусируется на нём, когда он проходит в самый конец длинной комнаты, чтобы оставить на полке кисти и краски. На мгновение Родольфус улавливает взглядом небольшое полотно, одиноко висящее на торцовой стене помещения. Мастерски выполненный натюрморт, затесавшийся в ряды мёртвых картин - череп в венке из срезанных роз. И ничего удивительного не было бы в этой работе, если бы не одна престраннейшая деталь: цветы, которые должны были завянуть через день после написания, вот уже год цветут, каждый день распуская новые бутоны.
Тёмно-бордовые и ярко-алые. Как кровь - венозная и артериальная. Эти живые цветы на натюрморте когда-то испугали Лестрейнджа намного больше, чем бездушные портреты людей. И, кажется, не зря.
Вот уже год Родольфус Лестрейндж просыпается по утрам с невыносимой болью в висках. С тонко-режущей, острой, звенящей в ушах болью, которую нельзя снять ни зельями, ни заклятиями. Со страданием, которое удивительно похоже на ощущение, испытываемое человеком, в виски которого загнали шипы. И с новыми цветами - алыми, бордовыми, - боль каждый раз усиливается. "Это всё мигрень, сэр Лестрейндж, это всё мигрень", - тихо бормочет он себе под нос каждое утро, делая сладкий кофе с молоком и поднимаясь на верхний этаж, чтобы посмотреть, сколько новых роз распустилось на колючем венце. И каждый раз, замечая новые цветки или даже соцветия, Родольфус утомлённо морщит лоб и устало прикрывает малахитово-зелёные глаза - с каждой попавшей в цель Авадой Кедаврой в этих глазах становится всё больше чёрных прожилок-трещинок.
За прошедшую ночь распустился всего один цветок, но зато какой... Насыщенно-алый, как трава, по которой вчера был размазан Карадок Дирборн. Заклятие расщепления, которое Родольфусу помог изобрести способный в плане заклинаний Рабастан, действует эффективно и безопасно. Беднягу Дирборна так и не найдут.
- Лестрейндж-старший, - раздражённый голос Беллы откуда-то снизу. - У порога дома вас ожидает младший член вашей семьи. Буду премного благодарна, если вы как можно скорее ликвидируете своего щенка от нашей двери...
Родольфус сбегает по лестнице вниз, не дождавшись окончания гневной тирады. Он понятия не имеет, за что Беллатрикс так ненавидит своего деверя. Главное, чтобы она в один прекрасный день не прикончила мальчишку.
- Стан, - радость и какое-то мягкое разочарование причудливо смешиваются в голосе Родольфуса.
Бывший когтевранец, "позор семьи" и чрезвычайно удачливый Пожиратель Смерти смотрит снизу вверх на старшего брата. Волосы, небрежно собранные в хвост - чуть более тёмные, чем у Родольфуса - жжёная умбра, медные отблески. Такие же, как и у брата, малахитовые глаза, зелень которых, правда, пока чуть менее пронизана колкими чёрными прожилками. И пенсне на самом кончике тонкого носа.
- Скажи, Руди, - братец, как обычно, не удостаивает Родольфуса приветствием, сразу переходя "к делу", - у тебя ведь был трёхтомник Илиуса Морриса?
Стан близоруко щурится и, деловито поправляя пенсне, проходит мимо игнорируемой им Беллы прямо к стеллажам. Тонкие белые пальцы юного библиофила тут же начинают рисовать прямые тёмные дорожки на запылённых корешках книг.
Ох, Рабастан Лестрейндж, злая прагматичная сказка, паж синего знамени, променявший хрустальное пение сказочной челесты на суховато-стеклянный звон клавесина, а нежные прикосновения многочисленных воздыхательниц - на шероховатые страницы старых, скучных, забытых книг. Если тебе нечем будет переплетать свои труды, ты, без всякого сомнения, будешь делать обложки из человеческой кожи. Ведь в тот миг, когда Чёрная Метка въелась в твоё белое предплечье, эти лёгкие музыкальные руки обрели власть над смертью, получив свободу убивать. Тот, кто когда-нибудь видел, как ты убиваешь, знает: твоё смертельное заклятие - это не слепая зелёная вспышка, как у остальных. Твоя Авада Кедавра - это молниеносный удар умерщвляющего хлыста, спонтанный, но ювелирно точный, бьющий прямо в цель и не оставляющий никаких шансов. Если бы тебе досталась от отца хоть капля хмельной слизеринской наглости, которая уже много лет отравляет кровь твоего брата, ты бы смог отбить у самого Лорда титул мастера Авады. Но ты упрямо продолжаешь прятаться за изношенными листами своих верных книг, младший Лестрейндж.
- Трёхтомник? "Дети Асфоделя"? - Родольфус устало облокачивается на каминную притолоку.
Рабастан кивает, поджимая губы и сосредоточенно шаря взглядом по бесчисленным полкам.
- Всё твой цветок смерти... - старший брат почти по-старчески кряхтит, взбираясь по шаткой лесенке к верхним полкам стеллажа. - Стан, ты часом в него не влюбился?
В ответ - мрачный взгляд из-за чистых стёкол.
У Рабастана свои цветы. Цветы, которые, как он думает, могут дать ему "величие без усилия и власть без насилия". Эти тихие белые звёзды, бледные звёзды смертельного луга снятся Стану уже третий год.
- Держи, - Родольфус протягивает Рабастану фолианты в потрёпанных пурпурных обложках, один за другим.
Стан бережно принимает книги из рук брата и коротко кивает, сосредоточенно сдвинув тонкие каштановые брови и опустив взгляд - сквозь длинные красноватые ресницы можно разглядеть блеск неожиданной мысли, пришедшей в голову бывшего когтевранца.
- А как твои цветы? Цветут?
Родольфус чувствует, как немеет где-то под левым ребром пропустившее несколько ударов сердце, и как ему отзывается в районе висков тесная, удушливая боль.
Бордовые и алые...
- Цветут, - отвечает он, отворачиваясь и натыкаясь невидящим взглядом на ряды книжных корешков. Боль снова отступает - на лице остаётся лишь жар. - Когда книги вернёшь?
Белла фыркает откуда-то из-за спины Родольфуса.
- Да, Басти, верни книги мастеру, - смеётся воплощение жестокости, растирая чёрную тушь в крохотной склянке. - Мы будем топить ими камин.
Братья Лестрейнджи молчат в ответ, будто сговорившись.
Белла не любит цветов. Впрочем, книг она тоже не любит. Да и может ли воплощение жестокости любить? Трудно сказать.
Она хмуро косится на своё отражение в пыльном зеркале, и Родольфусу не нужна легилименция для того, чтобы понять: в презрительно опущенных уголках губ Беллы застыло одно слово - "соплячка". Она частенько обзывает собственное отражение - словно дразнит собственного близнеца, прильнув к зеркальному стеклу. Странная жена рыжеволосого неудачника, которой даже квинтэссенция изощрённой жестокости не по душе. Но Руди уже давно отвык на неё обижаться. Даже из ангела можно сделать невыносимую стерву, если заставить его провести всю жизнь с нелюбимым человеком.
Прости глупого Арлекина с надоевшей своей яркостью красной гривой, Белла. Он ушёл, если бы ваши с ним запястья не были связаны жёсткой верёвочкой, порвать которую - значит погибнуть. Минуту спустя Рабастан Лестрейндж покидает дом брата. Он всегда уходит по-осеннему, тихо и легко. Если бы люди так умирали, то смерть не была бы горем. И кому-то не пришлось бы упиваться чужими несчастьями так, как это происходит сейчас.
Дождавшись, когда брат, щурящийся от надоевшего уже дневного света, скроется за углом, Родольфус выходит следом за ним из вечной тени дома.
Уолден уже ждёт его в прихожей Дома Без Названия, несмотря на то, что Руди, как и всегда, приходит на несколько минут раньше назначенного времени.
Палач сегодня особенно хорош: брови вразлёт сдвинуты в решительном предвкушении, гуталиново-чёрные волосы старательно взъерошены, синие глаза (как у убийцы могут быть такие чистые и ясные глаза?) блестят живо и вполне трезво (что, надо сказать, бывает чрезвычайно редко). Впрочем, на разговорчивости палача его внешний блеск не отражается: он, как и всегда, приветствует коллегу коротким кивком и неспешно проводит его в подвальное помещение Дома.
- Ты как? - осведомляется, наконец, палач, по традиции задержавшись в комнате, соединяющей лестницу наверх и помещение для заключённых.
Всё-таки Уолден Макнейр - золотой человек. Прежде всего - из-за своей немногословности. А ещё - из-за потрясающего трудолюбия. Если, конечно, опустить тот факт, что профессия Макнейра - это жестокость.
Больше всего на свете палач любит эту комнатку с низким потолком. Он ласково называет её "кухонькой". А ведь она действительно чем-то похожа на кухню: на литых крюках, вбитых чьими-то могучими руками в каменные стены, висят всевозможные ножи и топоры, клещи и ножницы, шампуры и штопоры, на бравых дубовых столах лежат доски и обручи, а в углу помещения даже стоит котёл. Но ко всему этому лучше не приглядываться. Лучше не видеть на некоторых лезвиях пятнышки запёкшейся крови. Лучше поверить, что это действительно кухня. Ведь лезвия ножниц тут заточены слишком тщательно, чтоб прездназначаться для зелени, в досках вырезаны отверстия под части человеческого тела, а котёл как раз такого размера, чтоб в него поместился взрослый мужчина. И все предметы на этой "кухне" нужны лишь для того, чтобы причинять человеку боль. Готовить искусными руками повара-палача блюда из мяса, крови и слёз. Кое-кто был, как всегда, абсолютно прав, когда дал роль "повара" Макнейру. Этому человеку мало Круциатуса, и он блестяще справляется со своей должностью.
- Я превосходно себя чувствую, друг, - лжёт Родольфус, натягивая на длиннопалые руки перчатки из тонкой кожи, а на лицо - свою легендарную "улыбку до ушей".
Уолден хмыкает и подаёт коллеге бокал, наполненный до краёв мутно-серой жидкостью - это нужно всего лишь для того, чтобы "неженку Лестрейнджа" не стошнило и не столкнуло в глубокий обморок при исполнении обязанностей. Макнейр, разумеется, не пьёт, но терпеливо ждёт, пока Родольфус опустошит бокал. Золотой человек...
Палач вопросительно изламывает брови перед тем, как открыть следующую дверь, тяжёлую и буквально усыпанную заклёпками - за такими дверьми всегда скрывается либо что-то секретное, либо что-то чудовищное. А в данном случае, кажется, оба критерия совпадают.
Макнейр отворяет, наконец, дверь, и протяжный скрип усиливается в несколько раз эхом - в этой комнате, в отличие от предыдущей, потолки, напротив, слишком высокие. Как не раз объяснял Уолден, это сделано с целью форсирования громкости криков. И ещё затем, чтобы заключённые не могли повеситься в том случае, если им удастся освободиться от пут. Здесь вообще нечем причинить себе вред, тут даже нет того, за что можно было бы зацепиться взглядом (до тех пор, пока Уолден не начнёт носить сюда разнообразные любопытные приспособления, естественно). А ещё здесь намного более яркое освещение. И всё это, конечно, не просто так.
- Господа Боунсы, к вам гость, - Макнейр в который раз подтверждает свою репутацию "золотого человека".
- Грязная тварь, - тут же отвечают палачу из дальнего угла комнатки.
- Родольфус Лестрейндж, очень приятно. И, между прочим, господин Боунс, наш мистер Макнейр достаточно чистоплотен, если вы о нём. Даже сверх меры, - Руди заводит свою "коронную" нарочито вежливую речь, подходя ближе к заключённым и рассматривая бледные, перепуганные лица Эдгара Боунса, его жены и двоих детей. - А вот вам следовало бы быть несколько доброжелательней.
Лестрейндж отворачивается, как бы между прочим поправляя перчатки и стараясь не вслушиваться в судорожное дыхание кого-то из младших Боунсов. Старшей - лет семнадцать, младшему - лет девять. И оба удивительно похожи на миловидную матушку.
Сволочь ты, Боунс. Стоило ли ввязываться во всё это, когда на кону стояла не только твоя дрянная жизнь, но и твои же щенки?
- Что ж, думаю, нужно переходить непосредственно к делу, раз вы не расположены беседовать, - продолжает Родольфус, быстро взглянув на иронично ухмыляющегося Макнейра. - Итак, расскажите мне... Кто же подкинул вам такую блестящую идею - провести среди благодарной публики эту, - тут Родольфус морщится, словно припоминая что-то, - "Антиволдемортовскую Акцию"?
Уолден сдавленно смеётся за спиной Родольфуса, а миссис Боунс начинает плакать. Кому - что, как и всегда.
- Эта идея моя, и только моя, - тараторит Боунс, безуспешно пытаясь освободить связанные руки. - Можете меня убить за это, но их не трогайте, не надо...
По круглому лицу стекают капельки пота. Интуиция не подводит тебя, Эдгар. Сейчас будет очень, очень неприятно.
- Ах, не обманывайте себя, господин Боунс, - продолжает Лестрейндж, жестом указывая Макнейру на "кухню". - Плагиат - это мерзость. Расскажите мне всё начистоту, пока обстановка более-менее располагает...
- Ничего я вам не расскажу, сволочи. Я ещё в своём уме...
Боунс задыхается и теряет дар речи, когда Макнейр вносит в комнату "штопорный венец" - одно из его изобретений, которым он гордится искренне и самозабвенно. Тем, кто не знает, насколько велики знания и умения Уолдена в физике и механике, стоит показать, прежде всего, эту замысловатую вещицу. Суть (или "прелесть", как предпочитает выражаться Уолден) "штопорного венца" в том, что он прочно закрепляется на голове "клиента", после чего остро заточенный штопор, установленный в центре свода шлема, бережно вкручивается в череп. А затем, само собой, в мозг.
- Это не для вас, - успокоительно произносит Родольфус, глядя на Боунса. - Быть может, вы всё-таки расскажете мне что-нибудь, пока не поздно?
Боунс упрямо мотает головой.
- Уолден, бери супругу, коронуй.
Описывать вопли всегда утомительно. Впрочем, слушать тоже. Руди утомлённо закатывает глаза, когда Макнейр освобождает миссис Боунс от пут и перетаскивает на середину комнаты, а визг остальных Боунсов наполняет помещение.
- Силенцио, - устало произносит Лестрейндж, направив палочку сначала на детей, а затем на женщину.
- Что ты делаешь? - Уолден настороженно поднимает глаза, уже закрепив "штопорный венец" на голове женщины и удивлённо глядя на коллегу. - Это ведь непра...
- Делай, что я говорю, - жёстко обрывает его Руди. - Сейчас это не так важно.
Макнейр угрюмо и почти обиженно замолкает, поворачивая ручку "венца". Миссис Боунс кричит бесшумно, но невероятно пронзительно, и Родольфусу кажется, что воздух в комнате подрагивает, словно от мороза.
- Мистер Боунс?
Круглые серые глаза Эдгара встречаются с жестокой малахитовой зеленью пронзительных глаз Родольфуса. Вдруг Лестрейндж чувствует, как гнев накрывает его сознание удушливым жаром - Боунс закрывает глаза, чтобы не видеть, как страшная металлическая спираль входит в голову его жены.
За спиной Родольфуса что-то влажно хрустит - это Макнейр ещё раз поворачивает ручку "венца", проделывая отверстие в черепной кости.
- Скользкая ты мразь, - Родольфус мгновенно меняет тон, задыхаясь от злости, - тебе пара зазнавшихся уродов и сотня убитых грязнокровок дороже собственной жены... Гадкая ты крыса...
Родольфус исступленно бьёт ногой по бессовестному круглому лицу Боунса, по трусливо закрытым глазам...
- Ты рехнулся! - Уолден отпускает ручку "венца" и быстро оказывается рядом с Лестрейнджем - сильные руки сдавливают узкие запястья рыжеволосого сумасброда и оттаскивают его в сторону. - Это - моё дело... Что ты такое вытворяешь сегодня?
- Я хочу уничтожить эту дрянь, - шипит Родольфус, пытаясь отдышаться. - Освободи детей!
- Что...
- Освободи детей, я сказал!
Сочная пощёчина заставляет Лестрейнджа замолчать и бессильно осесть на пол.
- Приди уже в себя, горгулья тебя дери, - рычит палач, схватив Родольфуса за грудки. - Бредишь, как девчонка, наглотавшаяся дряни... Что, совесть проснулась, после того, как Дирборна по земле размазал? Тебя уже давно надо менять, Лорд был прав...
Лестрейндж стоит на коленях перед палачом, сжав зубы и изо всех сил стараясь не смотреть на залитую кровью голову бьющейся в судорогах миссис Боунс, на испуганно зажмурившегося Эдгара и двух беззвучно рыдающих детей.
- Я не... - Руди рассеянно поднимает с пола выпавшую палочку. - Я в порядке, - опершись на руку палача, он снова встаёт на ноги. - Лорд может быть уверен... - мужчина вдруг запинается. - Позволь мне сегодня помочь тебе исполнить и твои обязанности?
Палач озадаченно сдвигает брови, вглядываясь в деланно оживлённое лицо Лестрейнджа. Но, наконец, принимает решение:
- Да пожалуйста, - щедрый Уолден, широкая душа. - Только ты осторожней, не расходись, а то мне и так много отмывать приходится...
- Благодарю, - Руди бодро кивает в ответ палачу. - Мистер Боунс, - он обращается к дрожащему мужчине уже с былым апломбом, - мы больше не будем вас беспокоить. Если вы всё-таки решите сообщить нам что-нибудь интересное, попросите прервать процесс...
С этими словами Лестрейндж освобождает от пут мальчика.
- Смотри, малыш, - тихо шепчет Родольфус маленькому Боунсу, - твой папа прикидывается слепым, чтобы не видеть, как убивают твою маму.
Лестрейндж за плечи разворачивает беззвучно хнычущего мальчика так, чтобы ему было видно, как Макнейр загоняет штопор в голову почти уже мёртвой миссис Боунс. Лицо её уже так густо залито кровью, что трудно различить его черты. Наконец, Уолден делает последний оборот, и поток крови со сдавленным звуком вырывается изо рта женщины - острие штопора достигает горла.
- Тебе тоже страшно, правда? А знаешь, что мы сейчас сделаем, чтобы тебе не было страшно? - с безумным удовольствием в сверкающих глазах говорит Руди мальчику. - Мы тоже сделаем тебя слепым, как и твоего папу. Только взаправду.
Шило оказывается в руках Родольфуса раньше, чем мальчишка успевает хоть что-нибудь сообразить. Неприятный глухой щелчок - и толстая игла вонзается прямо в чёрный зрачок широко распахнутого серого глаза.
Звук слишком тих для того, чтоб продолжающий жмуриться Боунс что-нибудь услышал. Лестрейндж тут же вонзает шило и в левый глаз мальчика, пропарывая с мерзким звуком хрупкую роговицу. Затем тонкие руки Родольфуса отпускают плечи младшего Боунса, и тот, закрывая продырявленные глаза ручками, садится на пол.
Жмурься, Боунс. Жмурься, ублюдок, пока твоя убитая жена лежит, истекая кровью, а искалеченный сын подползает к ней и руками щупает липкие волосы, не понимая, что это попалось ему на пути...
Родольфус поворачивает лицо, мертвецки побледневшее, заострившееся от нахлынувшего безумия, к дочери Эдгара Боунса, и взмахом палочки освобождает девчонку, заодно снимая заклятие немоты.
- Держи её, - злые глаза становятся уже неистово-зелёными. - Держи девчонку, Уолден. Сейчас будем рисовать.
Лестрейндж быстро оказывается на "кухне" - ноги уже еле держат рыжеволосого изверга, а дрожащие тонкие пальцы с трудом продевают плотную чёрную нить в ушко самой толстой иглы, нашедшейся в кухонном столе. С одного из крайних стенных крючков Родольфус снимает игольчатые щипцы - прибор для клеймения.
На этот раз он предпочитает не болтать, решительно подходя к визжащей и вырывающейся из цепкий объятий Уолдена девушке.
- Пожалуйста, сэр, - кричит мисс Боунс, поднимая на Лестрейнджа умоляющий голубой взгляд, - прошу вас, не нужно... Он всё расскажет вам...
Родольфус нарочно теряет нить речи девочки, косясь на замершего и, кажется, уже навсегда закрывшего глаза Боунса.
Умелые пальцы художника крепко сжимают маленький подбородок мисс Боунс и чуть нажимают на уголки её губ, словно для поцелуя. А в следующую секунду игла пронзает край девичьей губы, ведя за собой длинную нить. Раз за разом игла пронзает тонкую розовую кожу, ссыпая на пол рубиновые капельки чистой крови. Раз за разом Руди терпеливо ведёт вверх, вниз и наискосок прочную нить, надёжно удерживая на месте прелестную девичью головку, педантично стирая льющиеся по пухлым щекам слёзы, не отвлекаясь на вопли девочки, уже, кажется, сорвавшей голос.
Наконец, работа окончена - рот мисс Боунс плотно зашит, а с закруглённого подбородочка капает на каменный пол кровь. Дело остаётся за малым: раскалить клещи и написать лучшую в своей жизни картину.
- Инсендио, - произносит Лестрейндж, направив палочку на кончики щипцов и ожидая, когда они раскалятся докрасна.
Дирижёрским жестом рыжеволосый художник приказывает откинуть голову девушки назад. Мгновение спустя Родольфус резко разрывает ворот и три верхние пуговицы мантии девушки, обнажая ключицы, уже приятно оттенённые ранним загаром. Комната начинает наполняться резким запахом жжёного мяса. Девушка лишается чувств от боли, а её отец шумно шевелится в углу.
- Что-нибудь решили, мистер Боунс? - оживляется Лестрейндж, чуть отдаляя щипцы от груди девочки.
В ответ - молчание.
Родольфус Лестрейндж заканчивает свой лучший натюрморт на нежной кремовой коже и отходит на несколько шагов, чтоб полюбоваться получившейся работой.
Цветы. Тёмно-алые розы там, где щипцы въедались в самое мясо девчонки, и нежно-розовые бутоны там, где жар лишь обжигал кожу.
- Мистер Боунс...
Родольфус оборачивается к мужчине, и все внутренности его тут же обдаёт холодом. Голова Боунса неестественным изломом склонена на плечо, а застывшее восковое лицо больше не движется в прежней скованной дрожи...
- Что с ним, Уолден?
Макнейр срывается с места, опрокидывая полумёртвую девочку на пол. Палач с усилием разжимает закостеневшие челюсти Боунса.
- Отравился...
Тишина всегда страшнее любых криков.
- Провал, - констатирует Лестрейндж, упершись потухшим взглядом в бессознательную девушку, застывшую у его ног.
- У него яд в зубе был. Под пломбой... - осведомляет Макнейр рыжеволосого неудачника, рассматривая рот трупа.
- Я догадался.
Лестрейндж садится прямо на пол, запуская длинные пальцы во взмокшие медные волосы.
- Уолден, я хочу освободить детей.
Тяжёлый взгляд синих глаз, презрительная ухмылка. Идеальный палач.
- Я слышал, Лестрейндж, твой прадед однажды сам себя похоронил заживо. Сумасшествие, оказывается, у тебя в крови.
- Уолден, я...
- Они запомнили твоё лицо, Руди! - Макнейр снова срывается на рык, холодные глаза застилает гневная пелена. - Тебя найдут и убьют быстрее, чем ты успеешь похоронить несчастных супругов.
Лестрейндж часто кивает, закрыв мокрое лицо ладонями и силясь проглотить вставший в горле колючий комок.
Поглядев на него с минуту, палач решает:
- Нечего тебе здесь больше делать. Давай, Руди, заканчивай, дружище. И иди домой. Отоспись. Ты сам на себя не похож.
- Заканчивать?
Уолден многозначительно, с довольным видом кивает коллеге.
Золотой ты человек, Уолден. Оставляешь свою любимую часть работы другу. Свой "лакомый кусочек".
- Авада Кедавра.
Мальчик, ползающий вдоль стены и до сих пор беззвучно похныкивающий, медленно и даже как-то уютно ложится на бочок. Как маленький уставший котёнок, уснувший на ходу.
Родольфус переводит усталые потемневшие глаза на девушку, слабо шевелящуюся в нескольких метрах. Она открывает глаза - серо-голубые, непонятливые, детские, чистые глаза.
- Авада Кедавра, - тихая мольба, которая не может сорваться с зашитых губ, застывает в этих глазах.

Альфард Блэк, молодой человек со старческими глазами, стоит у распахнутого окна - из полутьмы комнаты виден лишь чёрный силуэт, застывший на фоне грязно-белого неба.
Молодой художник с совсем ещё светлыми зелёными глазами и ещё не зажившей на предплечье Чёрной Меткой, пишет его портрет. Остальные Блэки давно уже осознали всю бездарность недотёпы Лестрейнджа, и только Альфард уже в третий раз просить "написать что-нибудь для него». По доброте душевной, не более того. Чтоб не ломать юноше жизнь и мечты. Поэтому художник рисует силуэт мужчины, не особо стараясь.
- Знаешь, Руди, - мягкий баритон Альфарда заставляет Лестрейнджа вздрогнуть, - я не поверил, когда ты сказал, что испачкал себе запястье.
- Отчего же? - Руди усмехается одними губами, окуная кончик кисти в чёрную краску.
- Если бы кто-то из моих любезных родственников сказал, что перешёл на сторону Волдеморта, я бы принял это, как должное. Но ты... Ты, в отличие от них, не умеешь договариваться со своей совестью. И однажды, когда та кровь, которую ты пролил, достигнет твоего подбородка, - Альфард приставляет палец к своей шее, - совесть задавит тебя, утопив в этой же крови. Мир обрушится на тебя, Руди. Обрушится лицами всех твоих жертв, всеми твоими неспетыми песнями, не увиденными рассветами, не рождёнными детьми, обрушится неизбежно и ослепительно. И никакие заклинания, никакая власть, никакая протекция не смогут защитить тебя от собственной совести.
Родольфус смотрит на молодого мага с лёгкой насмешкой.
- Мне жаль, что у тебя уже нет другого пути, - сдержанно произносит Блэк, отстранённо возвращаясь к созерцанию безжизненного неба. - Ты противоречишь всему тому, что в тебе заложено, мальчик. Мне жаль.

"Где я?" - спрашивает себя мужчина с редкими медными струнками в серебристых волосах, каждый час просыпаясь на холодном каменном полу.
Ты знаешь, где ты, Родольфус Лестрейндж.
Это не дом Правосудия. И не крепость Тьмы. Это даже не цитадель Смерти. Это — место небытия. Место, где не ощущается никакого смысла, где забываются мечты, где обрываются надежды. И где всегда пусто: пустое безумство в глазах заключённых, пустой холод под капюшонами дементоров, сырость опустевших камер. И убивающая пустота в собственной душе. Пустота, порождающая ужас, но не тот ужас, который люди испытывают, читая книги ужасов, слушая страшные сказки, а ужас настоящий, животный, дикий, заставляющий бежать и прятаться, бежать, не видя перед собой ни живых, ни мёртвых преград. Тот ужас, который пронизывает тебя с ног до головы, когда ты видишь, как извивается и визжит в последних корчах заключённый, как он пытается спрятать своё лицо от дементоров, как в бешенстве бьётся лицом о каменные выступы тюремных стен, разбивая своё лицо, превращая его в кровавый фарш... И как он замирает прямо у твоих ног, костенея на твоих глазах.
Родольфус Лестрейндж по-детски приподнимается на цыпочки, пытаясь хоть что-то разглядеть за прутьями окна, в которое не может пролезть даже мышь.
Но в сером небе, лишь иногда отливающем какой-то обманчивой, лживой синевой, седоволосый узник Азкабана не может разглядеть ничего, кроме потухших, навсегда остановившихся серо-голубых глаз.
Мир обрушился, Лестрейндж. Глаза твои стали непроглядно-чёрными, волосы - седыми, и за одной стеной твоей камеры проклинает суть бытия твоя жена, чьей красоты ты никогда не был достоин, а за другой увядает с каждым днём твой младший брат, так и не постигший радостей молодости и не дописавший свой научный труд. А в памяти твоей каждую минуту возникает одна и та же картинка: цветы. Вечно цветущие, гибельные розы, пронзительно-алые и траурно-бордовые, как кровь, в которой ты утонул. Иногда они вянут прямо на твоих глазах, превращаясь в прах и служа пищей наползшим неизвестно откуда опарышам. Но потом неизменно воскресают, снова наполняя болью твою седую голову. И новый, самый яркий из этих цветков - ослепительно-белая роза, украшающая самый центр венка. Она не даст тебе покоя, Родольфус Лестрейндж, ни на этом свете, ни на том. Ведь ты сам написал эти живые цветы.